Маша Гессен: «Настоящие изменения создают люди, которые борются за то, что кажется безнадёжным»

Известная американо-российская писательница и журналистка Маша Гессен в интервью для нашего сайта рассказала о впечатлениях от киевского «Марша Равенства», в котором она принимала участие, о связи между российской гомофобной политикой и войной в Украине, а также о том, почему украинскому обществу стоит пересмотреть своё отношение к ЛГБТ уже сегодня.

Вы принимали участие в киевском «Марше Равенства». Расскажите о своих впечатлениях об этом событии.
Понятно, что они очень разнообразные. То, как тщательно было организовано мероприятие, на меня произвело большое впечатление. Хотя были и сбои, в частности в отношении безопасности участников. С одной стороны, мне кажется, что милиция явно добросовестно выполняла инструкцию охранять участников. С другой стороны, трудно предположить, что еще кто-то, кроме милиции, мог слить место проведения марша. То есть фактически правоохранители, получившие ранения во время марша, пострадали по вине своих же коллег, сообщивших радикалам о том, где будет происходить шествие. В общем, это, конечно, трагическая ситуация, когда из-за кого-то из своих собственных коллег девятеро милиционеров получают ранения. Причём один из них был по-настоящему серьёзно ранен. Я его видела, когда над ним работали медики, это было чудовищное зрелище. Кроме того, если бы милиция изначально приняла решение о том, что таки будет заниматься защитой участников, и взаимодействовала бы с организаторами акции, то ничто не мешало бы организовать безопасный отход. Даже московская полиция способна на создание безопасного коридора — это известная техника. Если бы для участников марша был создан безопасный коридор от лестницы на набережной до ближайшей остановки наземного транспорта, то на этом бы всё закончилось, и не пострадал бы ни один из участников.

Вы считаете, что отход умышленно «не был продуман»?
Нет, я так не думаю. Вообще вам нужно об этом разговаривать с организаторами. Это всё лишь мои внешние впечатления. Но, исходя из того, что мне организаторы рассказали о своих переговорах с милицией, если бы милиция с самого начала приняла решение о том, что будет добросовестно выполнять свои обязанности, а не играть в «кошки-мышки» с организаторами в надежде на то, что они отменят марш, то у правоохранительных органов была бы полная возможность взаимодействовать с командой «КиевПрайда» в течение всей подготовки шествия и спланировать отход. А так в итоге получилось, что он не был продуман, и в результате участники оказались в опасности, а некоторые из них и пострадали. Надо сказать, это были довольно неприятные десять минут, которые мы провели, бегая с одной стороны улицы на другую в попытках остановить хоть какой-нибудь транспорт и покинуть место событий раньше, чем нас настигнут радикалы.

Вы всякое уже повидали на своем веку, но в тот день вам было страшно?
Да, было страшно.

Скорее всего, вы, наверное, немного следили за обсуждением, которое разворачивалось вокруг этого «Марша Равенства», и знаете о том, что по поводу прайда сказали мэр Киева Виталий Кличко, президент Петр Порошенко и другие официальные лица страны. Вы воочию видели, как проходил сам «Марш Равенства». В связи со всеми этими событиями какие прогнозы можно строить относительно перспектив равноправия для ЛГБТ в Украине?
В разговоре о перспективах достижения равенства для ЛГБТ в Украине следует отталкиваться от европейской ситуации, которая сегодня является цивилизационной нормой. Мне кажется, что Украина сейчас стоит перед важным выбором. Мы видим на примере, скажем, Латвии или Польши, что даже в том случае, когда мы на старте имеем довольно гомофобное и глубоко консервативное в отношении семейных ценностей общество, можно дойти до нормальной европейской ситуации довольно стремительно. Этот скачёк в развитии общество может совершить очень быстро, если поставить себе такую цель.

Ключевая разница в высказываниях Кличко и Порошенко заключается в следующем. Президент говорит: да, эта цель поставлена, и я не вижу противоречия между тем, чтобы быть европейцем и оставаться христианином. Это очень круто, что он поместил эти слова в одно предложение и таким образом как раз высветил то, что нет никакого противоречия, что он со своим народом и он вместе со своим народом хочет сделать этот шаг в будущее. Меж тем то, что сказал Кличко, как раз чрезвычайно недальновидно. Тут можно и на поверхностном уровне возразить: ну, хорошо, сейчас не время для «Марша Равенства», а почему сейчас тогда время для фестиваля Comic Con, когда идёт война? Но тут есть ещё одна очень важная вещь: «окно» для возможностей изменить общество во время переходного периода — оно очень непродолжительное, и оно быстро захлопывается. Мы на постсоветском пространстве знаем это лучше всех. Мы видели как оно захлопнулось в России. В Украине вы не даёте ему захлопнуться, но каждый раз это удаётся всё большей и большей кровью. И именно сейчас, когда идёт активный разговор о том, что такое Украина и кто такие украинцы, есть возможность, в конце концов, заявить, что украинцы — это европейцы, Украина — это часть европейской цивилизации.

В европейской цивилизации есть целый ряд правил, по которым живут люди, что обеспечивает стабильность европейского общества. Это комплексный процесс. Поэтому невозможно из европейской цивилизации взять себе отсутствие расизма и не взять отсутствие гомофобии — так оно не работает. А опасность всех этих «давайте подождём, сейчас не время» прекрасно видна на примере России, где мы в начале 90-х только и слышали: давайте мы сейчас не будем люстрациями заниматься (зачем поминать старое?), давайте мы сейчас не будем судить КПСС (оставим прошлое в прошлом), давайте мы не будем сносить памятники (пусть останутся нам напоминанием!). В результате все 90-е мы жили в музее Советского Союза, а потом — бац! — и оказалось, что мы уже восстанавливаем Советский Союз. Для того, чтобы с вами этого тоже не произошло, общество нужно активно менять, пока оно готово к изменениям.

В день «Марша» должна была состояться публичная дискуссия с вашим участием о связи между российской гомофобной политикой и войной в Украине, но из-за агрессии радикалов её отменили. Между тем заявленная тема стоит того, чтобы быть проговоренной. Расскажите нашим читателям, почему российская гомофобия и вторжение в Украину — это звенья одной цепи?
Процесс который происходит в России последние три года — это процесс восстановления тоталитарных механизмов. И он странным образом начался с этой гомофобной кампании Кремля.

Путину нужно было что-то предпринять по отношению к протестам, и сподручным решением оказалось связать протестующих с геями и лесбиянками. Поскольку ЛГБТ-сообщество — самое удобное меньшинство, для того чтобы сделать из него козла отпущения. Во-первых, это другие, чужие, непонятные, а значит, скорее всего, враги. Во-вторых, это нечто навязанное нам, чего в России не было до 91-го года и что появилось только после развала Советского Союза. Это в некотором смысле действительно так. Ведь гей-идентичности в Советском Союзе не было. Были люди, которые любили людей одного с ними пола и строили с ними семьи и отношения, но в этом случае имеет место быть гомосексуальное поведение, а идентичности как таковой не было. Идентичность же обозначает еще и принадлежность к социальной группе и подразумевает общность. И гей-идентичность такое же новое для нас явление, как и ЛГБТ-сообщество, на которое можно показать пальцем и сказать: это нам чуждо, это нам навязали с Запада и это то, чего не было в том времени, по которому вы все скучаете и ностальгируете. Кроме того, 90% россиян свято уверенны в том, что они никогда в жизни не видели ни одного ЛГБТ-человека. Таким образом, в совокупности мы имеем целый комплекс предпосылок к тому, чтобы из ЛГБТ получился козел отпущения всех времен и народов. Более того, это замечательно вписывается в то, что начиналось как что-то довольно туманное, но очень быстро стало хорошо артикулированным как идеология цивилизации «традиционных ценностей».

В основе этой идеологии лежит нехитрая идея, что есть западная цивилизация, которая навязывает нам доктрину прав человека, и есть цивилизация «традиционных ценностей», на страже которой стоит «русский мир». Этот «русский мир» прекрасен еще и тем, что не имеет географических границ: сегодня это — «русский мир», завтра то — «русский мир», а объединяют это всё «традиционные ценности», которые тоже не имеют четкого определения. Но понятно, что ЛГБТ — это то, что против «традиционных ценностей». В то же время, если у России теперь есть цивилизационная миссия, то это уже не национальное государство, а цивилизационное, и оно может осуществлять защиту, то есть агрессию. Что мы сейчас и видим в отношении Украины. С одной стороны, война была развязана потому, что подвернулась такая возможность, а, с другой стороны, Украина действительно в некотором смысле начала представлять собой опасность: страна взяла курс на евроинтеграцию, а значит, враг уже у ворот практически. Как это выразилось? Когда Государственная дума принимала первое постановление по Украине 12 декабря 2013 года, председатель комитета Госдумы по международным делам Алексей Пушков сказал, что мы должны понимать, если Украина двинется в сторону Запада, это расширит сферу влияния гей-культуры, которая является официальной политикой Европейского Союза. То есть для них это в чёткой совершенно связке, и поэтому всё время звучит, что они воюют с «гомофашистами» в Украине.

Война в Украине — это часть процесса восстановления тоталитарных механизмов в России, что вытекает из этой идеологии «традиционных ценностей». А краеугольным камнем этой идеологии является антигейская кампания. Поэтому, если у вас есть ощущение, что ЛГБТ-вопрос — это прямо средоточие противостояния, то это действительно так. Граница между европейским и неевропейским миром пролегает по линии прав ЛГБТ. И это невероятно важная борьба не только для ЛГБТ в Украине, а и вообще для Украины. Признание прав ЛГБТ — это для Украины хорошая возможность утвердить свою приверженность европейским ценностям и сказать: да, мы — часть Европы.

Какие, по-вашему, конечные цели преследует Путин в Украине, развязав войну?
Это идеологическая война, не стратегическая, то есть не территориальная. Поэтому конечная цель — сама война. В идеологической войне бесконечность заложена в ней самой изначально. Путин воюет для того, чтобы воевать. Война обеспечивает ему высокую популярность, а также мобилизацию общества. Тоталитарное общество всегда является мобилизационным обществом. Можно отметить, что война служит для отвлечения внимания от внутренних проблем, но это, скорее, побочный эффект. Главное, что общество мобилизуется, думает об одном, думает вместе, привычно затягивая пояса.

Не стану утверждать, что Путин обязательно будет продолжать эскалацию, хотя предполагаю, что будет. Но, в принципе, в этих рамках его устроит и ситуация Приднестровья, когда конфликт просто всё время продолжается. Если надо, можно сделать огонь повыше, если надо, можно его приуменьшить, но его нельзя прекращать и нельзя рисовать твёрдые границы. И это нужно понимать, когда идут какие бы то ни было переговоры с Путиным. Да, конечно, любая война заканчивается переговорами, но тем не менее нужно понимать, что этот партнёр по переговорам не заинтересован в том, чтобы закончить эту войну путём переговоров. Он в принципе не заинтересован в том, чтобы её закончить, потому что для него важен процесс, а не результат.

А вообще украинский народ и российский — они, по-вашему, братья или нет?
Можно, я отвечу на другой вопрос, а не на этот, потому что, мне кажется, я не имею никакого права на него отвечать? Я думаю, что беда России, причем удивительным образом это касается и власти, и людей, которые находятся в оппозиции к власти, — это то, что ни те, ни другие до сих пор не поняли, что Украина — отдельная страна. Власть говорит: ой-ой-ой, если у них случилась революция, значит, у нас тоже будет революция. Хотя у этих стран уже осталось в этом смысле мало общего. Одна страна провела больше двадцати лет в состоянии переходной системы управления, которая не демократия, но и не авторитаризм тоже. И в ней уже выросло целое поколение людей относительно свободных и ответственных, которые находятся в определённом продуктивном взаимодействии с государственными институтами. Это я про Украину говорю. А вторая страна жила сначала восемь лет в музее Советского Союза, а затем принялась его активно воссоздавать, и имеет совершенно другой опыт взаимодействия общества с государством, равно как и членов общества друг с другом. Поэтому когда власть опасается повторения украинского сценария в России, то она забывает, что давно убрала все механизмы, благодаря которым могла бы осуществиться революция в России. И, к сожалению, люди, которые находятся в оппозиции к Путину, они в отношении Украины пребывают в том же заблуждении, только с обратным знаком. Они говорят: вы уж, пожалуйста, выстойте на Майдане, потому что, если вы сможете, то и мы сможем. Но ничего подобного. «Если вы сможете» — ничего для нас не значит. И те, и другие смотрятся в Украину, как в зеркало, а она вообще не зеркало, она — отдельная страна. Но ни те, ни другие этого не понимают.

Насколько, на ваш взгляд, сегодняшняя ситуация в России необратима? Возможны ли ещё счастливые сценарии, и если да, то какие?
Я, честно говоря, не представляю себе такого сценария. Совсем. Самое оптимистичное, что я могу сказать, российская система власти, как всякая закрытая система, рано или поздно саморазрушится. Боюсь, конечно, что я могу быть более невечной, чем она. Но чем дольше эта ситуация продолжается, тем больше разрушается и без того рваная, раненная ткань российского общества, и тем меньше вероятность того, что вообще хоть что-то живое может вырасти на этой земле. И мне кажется, что вероятность того, что эта эпоха в России закончится и у государства останутся нынешние границы, стремится к нулю. Вероятность того, что эта эпоха закончится без какого-либо кровопролития, тоже достаточно невелика. В конечном счёте, боюсь, что самые лучшие перспективы у тех частей России, которые от неё отделятся. Это главная надежда на будущее.

Многие российские ЛГБТ-активисты, как и вы, покинули страну, но в то же время остается ещё достаточно много прекрасных, смелых и отважных мужчин и женщин, которые продолжают борьбу за права ЛГБТ в России. Хотя она, конечно, зачастую выглядит уже совершенно безнадёжной. Насколько, по-вашему, ЛГБТ-движение в России сегодня — сизифов труд? И стоит ли там ещё эту борьбу продолжать или лучше направить свои усилия на более достижимые цели?
Ну, слушайте, я же не имею никакого морального права говорить людям, которые в действительно по-настоящему опасных для жизни условиях что-то пытаются делать, что то, что они делают, безнадёжно и лучше направить усилия на что-либо другое. Кстати, по меньшей мере четыре человека из Москвы участвовали в украинском «Марше Равенства». Мы с ними вчера ужинали, и знаете, я на них смотрю, и они все такие клёвые, они такие умницы, они такие смелые. Причем они мне все в дети годятся. И я хочу им сказать: «Ну, деточка, ну пожалуйста, собери вещи и уезжай, ведь у тебя одна жизнь». Но это не гражданская позиция, а человеческая, материнская. А гражданская позиция у меня, конечно, такова, что настоящие изменения как раз создают люди, которые борются за то, что кажется абсолютно безнадёжным. Среди советских диссидентов был очень популярен тост «За успех нашего безнадёжного дела!»

В мае 2013-го вы покинули Россию из-за того, что над вами и вашей семьей нависла опасность расправы. От кого и в какой форме вам поступали угрозы?
Конкретно Милонов сказал, что отберёт у меня моих детей. Он в интервью «Комсомольской правде», которая выходит тиражом 400 тыс. экземпляров, заявил, что американцы хотят усыновлять наших детей и воспитывать их в извращенных семьях, как у Маши Гессен, и нужно с этим бороться. А надо понимать, что в российских школах, в которых учились мои дети, все знали, кто у них мама. От одной только мысли, что в гомофобную травлю оказываются втянуты твои дети, бегут мурашки по коже! Кроме того, мой старший сын усыновлен. Я связалась с адвокатом и спросила у него, стоит ли мне реагировать на угрозы Милонова, он ответил, что да, отмена усыновления — чрезвычайно простой юридический процесс. О том, что решения по гражданским делам в России часто принимаются в отсутствии ответчика, я как журналист и так знаю. Поэтому перспектива того, что какой-нибудь Калининградский суд решит отменить усыновление моего сына в то время, как я об этом даже знать не буду, маячила совершенно отчётливо. Что касается наших биологических детей, я думаю, вероятность изъятия была несколько меньше, хотя при этом все равно не могу сказать, что она была нулевая. А речь идет о моих детях! Готова ли я рисковать ими? Нет, это невозможная ситуация. В таких условиях невозможно растить детей. Поэтому мы, собственно, собрали вещи и уехали.

Как вы думаете, насколько далеко российские власти готовы зайти в разыгрывании этой гомофобной карты? В частности, например, можно ли допустить, что будет возвращена статья за мужеложство?
Да запросто! Я не утверждаю, что это обязательно произойдет, но представить это себе очень легко. Безусловно, такой закон будет популярной мерой. И сдержек у этого уже никаких нет, потому что никакого дополнительного ущерба сверх того, что антигейская кампания уже принесла на международной арене, статья за мужеложство не даст. Если кому-то взбредет в голову её вернуть, сделать это будет нетрудно. Вопрос исключительно в том, надо ли какому-нибудь конкретному законодателю, чтобы было о чем пошуметь две недели в телевизоре. Но на самом деле, честно говоря, мне не кажется, что это главное — вернут статью, не вернут. Потому что главное следствие всей этой кампании, включая закон о «запрете пропаганды», — это, конечно, никакая не законодательная деятельность и не судебная практика, а насилие, бесконечные нападения на людей, на ЛГБТ-организации, на клубы. То, что люди в результате калечатся и гибнут, — вот это главное.

На меня произвело глубочайшее впечатление, когда я в Нью-Йорке посетила группу поддержки для мигрантов, где люди, недавно прибывшие из России, один за другим говорили: ну вот, наконец, я почувствовал себя в безопасности. Думаю: ни хрена себе, человек приехал в чужую страну, на языке которой он не говорит, и где он попервоначалу ведет совершенно бесправное существование, но при этом он чувствует себя в большей безопасности, чем дома! Это очень красноречивый эпизод, который о многом говорит.

Причём уезжают не только ЛГБТ, уезжают поэты, писатели, люди науки, культуры, искусства — все, кто хоть как-то попадают в категорию инакомыслящих.
Безусловно. И люди по разным причинам уезжают. Кто-то уезжает из-за угроз личной безопасности либо из-за угрозы ареста, как Гарри Каспаров, например, или бывший депутат Илья Пономарев. Есть люди, которые уезжают из отвращения, как, допустим, Борис Акунин или Марат Гельман. В общем, да, все уезжают по-разному, но уезжают. Последние полтора года, когда я бываю в Москве и спрашиваю у знакомых «Как дела?», они мне в ответ рассказывают о том, какие шаги они предпринимают для эмиграции. Подчеркну, это в ответ на вопрос «Как дела?»

А вы уехали навсегда?
Я эмигрант со стажем, поэтому я считаю, что если уезжаешь, уезжай навсегда. Это не значит, что у меня нет права передумать, если вдруг случится чудо. Но я совершенно об этом чуде не думаю и уж точно на него не рассчитываю. В жизни всё бывает. Мало ли, может быть, я в Австралию захочу переехать. Для меня сейчас Россия в этом смысле, как Австралия.

Как вы считаете, каким образом можно объяснить тот факт, что мировая общественность уделяет огромное внимание российской гомофобной политике, в то время как есть множество стран, где гомосексуальность до сих пор и вовсе находится вне закона, однако им уделяется куда меньше внимания, чем это заслуживало бы?
Есть причина хорошая и есть причина не очень хорошая. Не очень хорошая причина заключается в том, что, когда мы в данном случае говорим «мировая общественность», мы говорим о западных странах с преимущественно белым населением, которым кажется, что, если люди выглядят, как европейцы, то они должны и вести себя, как европейцы. Западные страны, конечно, абсолютно шокированы тем, что Россия ведет себя не как цивилизованная страна. Ну про Уганду как бы и так все понятно. Это нехорошая причина.

Хорошая причина более сложная и очень верная. Всё-таки, кроме абсолютных ситуаций, есть еще вектор развития. И таких стран, где состояние дел с положением ЛГБТ было бы более или менее нормальным, не так уж много. А в России как-никак, по крайней мере в больших городах, до начала этой гомофобной кампании ситуация начинала выравниваться. Россия отставала от европейских стран лет на двадцать, но, безусловно, двигалась в правильном направлении. Помню, в конце нулевых я вдруг поняла, что там, где я работаю, я уже не единственная открытая лесбиянка. И не только там, но и в параллельных издательствах, появились геи и лесбиянки, которые не скрывают своей ориентации. Люди почувствовали себя свободней, картина постепенно менялась в лучшую сторону. А потом мы вдруг резко повернули вспять, и возникла действительно уникальная ситуация, когда есть слой людей, которым негде спрятаться. В первую очередь, это, конечно, касается открытых гомосексуальных людей с детьми. В России много таких семей, где, скажем, две мамы, и про них педиатр знает, что там две мамы, и соседи знают, что там две мамы, и учитель знает, что там две мамы, и родительский комитет знает, что там две мамы. И, может быть, родительский комитет раньше между собой шушукался, но в общем было всё нормально. Но тут вдруг началась эта кампания, и куда им прятаться? Куда они из этой школы денутся, куда они из этой поликлиники денутся и куда они из этого дома денутся? У большинства из этих семей нет возможности взять и куда-то перебраться, где никто не будет про них знать, и где они смогу по старинке представляться, положим, сёстрами. То есть возникла ситуация, в которой люди оказались голыми перед смертельной угрозой. Такой ситуации в других странах нет. Чем и объясняется повышенное внимание к переменам в России, которые привели к этой ситуации.

Сегодня один из ключевых вопросов повестки мирового ЛГБТ-движения — это установление брачного равноправия. Между тем вы несколько лет назад заявили о том, что считаете институт брака устаревшим, и его нужно менять, а лучше даже и вовсе упразднить…
Нужно понимать контекст, в котором это было сказано. В городе Сиднее перед огромной ЛГБТ-аудиторией выступали четыре ЛГБТ-писателя, и нам задали идиотский вопрос: «Должно ли быть брачное равноправие?» Я сказала, слушайте, ну правда, серьезно будем здесь четыре умных человека в ЛГБТ-сообществе обсуждать, должно ли быть брачное равноправие? Да, естественно, оно должно быть. Но давайте лучше поговорим о том, что из себя представляет институт брака и зачем он вообще существует. Я считаю, что институт брака — это глубоко консервативный институт, который совершенно не отвечает потребностям современного человека и современной семьи. Зачем мне нужно сообщать государству о своем союзе? Ну, есть прагматические причины, главная из которых, конечно, гражданство. Есть причина, связанная с детьми, поскольку когда заводишь детей, должны быть прописаны права и обязанности сторон, потому что иначе вам придётся резать младенца пополам, как только взрослые начнут ссориться между собой. И есть вопросы налогообложения. Могу на личном примере пояснить, насколько брак — несовременный институт в отношении всех этих трёх аспектов.

Например, у нас с моей женой трое детей. Старших двоих я завела с предыдущей женой, и они уже довольно взрослые. Совершенно обычная ситуация: мы с моей предыдущей женой какое-то количество лет растили их вместе, а потом мы разошлись. А потом ещё через какое-то количество лет я познакомилась со своей нынешней женой, и теперь уже прошло так много времени с тех пор, как мы начали жить вместе, что она воспитывает наших детей дольше, чем моя предыдущая жена. Почему у моей предыдущей жены должно быть больше на них прав, чем у моей нынешней жены? Это — с одной стороны. А с другой стороны, когда мы уезжали из России, я могла взять с собой только свою нынешнюю жену и получить на неё гражданство. И я не веду к тому, что я хотела бы быть женатой одновременно на двух женщинах, это совсем не так. Хотя, если бы кто-то хотел, то почему нет? Но я сейчас о другом: почему мои дети должны терять связь с одной из своих матерей, моей прежней женой, которая не может вместе с нами эмигрировать, поскольку право на эмиграцию дается через брак, который может быть только с одним человеком? Ведь совершенно очевидно, что в этом случае, прежде всего, страдают дети. Я уже не говорю о том, что биологический отец моей дочери тоже в некотором смысле член нашей семьи, пусть и не такой важный, как основные родители, но тоже близкий человек, с которым мои дети потеряли контакт. Справедливости ради надо сказать, что с моей предыдущей женой они не потеряли связь, она приезжает дважды в год на полтора месяца, но у неё нет никаких прав в Америке. Это вот только моя ситуация.

Представим себе другую ситуацию, в которой я хочу увезти детей и вообще не дать права каким бы то ни было родителям с ними взаимодействовать. Или если посмотреть на проблему налогообложения, мы втроём воспитываем троих детей, но, опять же таки, у этих детей не может быть трёх родителей по американским законам. То есть человек, который делает большой финансовый вклад в их жизнь, не имеет на них никаких юридических прав. Предыдущая моя жена не могла с нами уехать, потому что я с ней не состою в браке, а нынешняя, при том что она их воспитывает, не имеет никаких прав на детей, потому что она не может их усыновить/удочерить, если предыдущая от них не откажется. Фактически моим детям повезло, в их жизни есть три женщины, которые их любят, ими занимаются и вкладывают в них всё, что имеют, но это никак не отражается в законе.

Надо сказать, что не то чтобы эти механизмы, при помощи которых можно более совершенным образом урегулировать семейные отношения, были бы никому неизвестны. Например, в России есть закон, который позволяет делить опеку. Только он не касается детей и однополых союзов, он касается людей с ограниченной дееспособностью. Но раз уж мы уже придумали, что ответственность за человека можно делить и её можно делить сложным образом, то ровно тот же принцип можно распространить и на институт брака. Это, вообще говоря, способ создать в законе отражение того, как люди живут на самом деле. Институт брака отражает имущественные отношения супругов, как их понимали по состоянию на XVIII–XIX века, и не вполне соответствует сегодняшним реалиям. То, что геи и лесбиянки на Западе решили полностью вписаться в этот очень несовременный институт, — это палка о двух концах.

Наверняка когда-нибудь институт брака претерпит изменения, но нескоро. Пусть общество сначала переварит идею равноправия, а уже потом можно переходить к идее переосмысления брака.
Неплохо бы было за это побороться. Но мне кажется, что это будут не одни и те же люди. Почему, как выяснилось в итоге, достичь равноправия в браках оказалось не так уж и сложно, потому что это в действительности очень консервативное движение, которое говорит: мы точно такие же, как вы, нас можно встроить в этот институт, ведь мы от вас ничем не отличаемся. Однако я не уверена, что это всегда правда.

Посыл «мы такие же, как и вы» используется не только в отношении браков. По поводу того же нашего «Марша Равенства» всегда обязательно подчеркивается, что это ни в коем случае не гей-парад, которые проводятся на Западе, но ЛГБТ-прайд, на который мы выйдем в обычных костюмах, потому что мы обычные люди, и мы такие же, как вы.
Слушайте, я не хочу осуждать за это здешних активистов прямо сейчас. Мне кажется, что такой подход — естественная часть процесса. В то же время стоит отдавать себе отчёт в том, что это довольно опасная штука, если в неё заиграться. Потому что, во-первых, она создает иллюзию того, что действительно мы все одинаковые. А во-вторых, она не даёт ничего тем из нас, кто наиболее уязвим. Это, кстати, было очевидно и во время «Марша Равенства», когда мы разбегались. Я в какой-то момент посмотрела вокруг и поняла: ага, вот, значит, девушка с длинными волосами, которая стоит рядом со мной, она может сейчас отделиться и идти спокойно по улице, ей ничего не угрожает. А я не могу себе этого позволить, потому что по мне за версту видно, что я лесбиянка, и мне нужно держаться своей группы, потому что это мой единственный шанс избежать опасности. Это крайний пример, но он очень красноречивый. Самые из нас уязвимые и ранимые — это люди, которые не вписываются в традиционные гендерные роли. Я не вписываюсь лишь в какой-то мере, а кто-то не вписывается в самой крайней мере, и, конечно же, движение должно защищать таких людей, потому что, кроме нас, их вообще больше некому защитить.

Автор: Коля Камуфляж